Станислав ГОВОРУХИН: “КГБ разрушать было нельзя”

14 июня -два года, как не стало ГОВОРУХИНА. Первое интервью с ним, опубликованное в моём МОЕЙ ГАЗЕТЕ, записал четверть века назад, в 1995 году Андрей Ванденко (тот самый, что в прошлом году сделал скандальный ТВ-блиц с Путиным):

В восемьдесят каком-то году я довольно случайно оказался на Одесской киностудии.

Заглянул больше из любопытства и уж заодно решил сделать газетный репортаж о фильмах, снимаемых в тот момент студией. Среди прочих в производстве был и телесериал “Дети капитана Гранта”. Заходя в кабинет, отведенный съемочной группе, я, честно говоря, рассчитывал увидеть Олега Табакова, Николая Еременко, Владимира Гостюхина или кого-нибудь еще из известных актеров, занятых в картине. Увы, в кабинете я застал только режиссера фильма, фамилия которого мне мало что говорила. Да что душой кривить: я попросту понятия не имел, кто такой Станислав Говорухин. Но раз уж пришел, то надо беседовать, и я полез в сумку за диктофоном. Станислав Сергеевич сидел, небрежно переплетя ноги и окутывая комнату клубами дыма из трубки. Во всем его облике сквозило такое нескрываемое презрение ко мне, жалкому репортеришке, задающему ему, мэтру, дилетантские вопросы, что я счел за благо поскорее свернуть разговор. Я, знаете ли, запах табака плохо переношу…

Позже, наблюдая телеинтервью Говорухина, создателя лент “Десять негритят”, “Место встречи изменить нельзя”, я всегда – всегда! – во взгляде, манере держать себя примечал едва прикрытое пренебрежение Станислава Сергеевича к собеседнику. То есть он отвечал на вопросы журналиста, но как бы снисходя… Откуда этот коктейль откровенного высокомерия и неуважения к сидящему напротив?

Захотелось спросить…

– Вам никогда не говорили, что степень презрения к окружающим в вас значительно превышает среднечеловеческую норму?

– Презрение к окружающим вообще или к журналистам конкретно? Если говорить только о последних, то они и не заслуживают к себе иного отношения. Конечно, нет правила без исключения, но если брать в целом, то журналистика сделала очень много поганого за последнее время.

– А как же гласность, которую считали едва ли не главным завоеванием перестройки?

– Заслуги прессы в гласности нет. Это Горбачев дал свободу говорить, что вздумается. Михаил Сергеевич даровал свободу, а как мы ею воспользовались?

– По-разному. Во всяком случае, пресса рассказала многое из того, о чем прежде и заикаться не смели.

– Во-первых, во всем надо иметь меру. Во-вторых, пресса по-прежнему осталась служанкой власти (напомню, беседа 1992 года – Е.Д.). Ничего не изменилось ни с перестройкой, ни с так называемой победой демократии. Относительная вольница была разве только во времена Горбачева, поскольку этот человек либерал – за что, кстати, и поплатился.

Сегодня (напомню, беседа 1992 года – Е.Д.) пресса опять верно служит власти. Настолько верно, что зачастую не слушает голоса сердца и совести. Сначала журналисты стояли за президента, сейчас за тех, у кого реальная сила – за различные финансовые структуры, банки, корпорации, иностранные компании.

– Вы криминалитет упомянуть не забыли?

– Как же без него? Поскольку государство у нас сформировалось почти идеально уголовно-мафиозное, то, конечно, у власти в России находятся преступники.

 

– Вы сказали, что пресса прежде была за президента Ельцина, а сегодня (напомню, беседа 1992 года – Е.Д.) перешла в услужение другим. По-вашему, Ельцин утратил контроль над властью?

– Если не утратил, то утрачивает. Это все почувствовали. Интеллигенция, прежде столь трепетно любившая Бориса Николаевича, стала бурно его сдавать. Это называют нелицеприятной критикой лидера, но по сути, это элементарная сдача и переход в другой лагерь.

– В тот лагерь, где и вы?

– Я так устроен, что из чисто принципиальных моментов могу завтра начать защищать Бориса Николаевича. Только ради того, чтобы не попасть в один хор с этими мерзавцами из демшизы, готовых предать всех и вся.

– Значит, вы руководствуетесь не убеждениями, а желанием выделиться из общей массы?

– Мне обидно смотреть на происходящее. Я не люблю предательств, даже если оно совершается по отношению к Ельцину, который, в моих глазах, заслужил самого страшного суда.

– За что?

– За все! За то, что сделал со страной, за 25 миллионов русских, униженных и брошенных за пределами России, за стариков, чью жизнь оболгали и обгадили, за войну чеченскую, за гибель двух тысяч пацанов в солдатской форме и десяти тысяч, а может, и двадцати тысяч – кто знает точно? – мирных жителей. За все!

– Вы к Ельцину когда-нибудь относились с симпатией?

– Я голосовал за него, в какой-то степени даже помог стать президентом России.

– В какой же?

– Это длинная история, не хотелось бы сейчас ворошить. Хотя, впрочем…

Если помните, на Съезде народных депутатов Российской Федерации Ельцина очень долго не могли избрать председателем Верховного Совета. Всякий раз не хватало нескольких голосов. И вот вечером накануне решающего голосования Моссовет, позже разогнанный Ельциным, а тогда всецело поддерживающий Бориса Николаевича, дал автобусы, которые подъехали прямо к Большому Кремлевскому дворцу, в них уселись депутаты и покатили в эталонный зал “Мосфильма”, где я показал господам и товарищам еще сырой вариант картины “Так жить нельзя”.

Что тут началось! После окончания фильма депутатов сто в знак протеста демонстративно покинули зал, а остальные стоя аплодировали, кричали какие-то лозунги, призывали утром голосовать за Ельцина, чтобы покончить с коммунистическим беспределом, царящим в стране.

Как известно, в следующем туре Борис Николаевич победил с перевесом в четыре голоса и открыл себе дорогу в президенты.

– Ельцин тоже был на этом просмотре?

– Нет. Подозреваю, он до сих пор картину не видел. Я как-то спросил, что Борис Николаевич думает о фильме, который ему так помог, но Ельцин ничего вразумительного мне не ответил.

Тем не менее я чувствую свою ответственность за этого человека. 12 июня 1991 года голосовал за него, в августе 91-го защищал Белый дом…

 

– Зато в октябре 93-го вы были уже по другую сторону баррикад.

– Мое прозрение началось довольно быстро. Почти сразу после августовской победы я понял, что пришедшие к власти – никакие не демократы. Когда начали сносить памятники, разрушать то, что ни в коем случае разрушать было нельзя…

– Например?

– Например, КГБ! Продолжаю: когда началась эта вакханалия, я понял, что речь идет не о реформах, а о революции, цель которой уничтожить все до основания, а затем… Что затем? Не знаю.